Чистая логика матёрого математика

Как математик и инженер решают одну и ту же задачу:

Вытащить из доски наполовину забитый гвоздь.

Инженер вытаскивает гвоздь.

Математик забивает его до конца и затем решает задачу для общего случая.

Читать далее >>

Переопределение

Физику, биологу и математику предлагают объяснить, как могло случиться, что в пустой дом вошли два человека, а через некоторое время вышли три.

Физик: Это ошибка наблюдения такого быть не может.

Биолог: Это естественый процесс размножения у двоих родился третий.

Математик: Нет ничего проще! Определим пустой дом как дом, в котором не более одного человека

Читать далее >>

Ошибка в знаке

Поймал Мефистофель философа, математика, физика, и сказал: прыгайте с десятиметровой вышки в бассейн диаметром 1 метр.

Философ порассуждал, примерился, помедитировал, потом махнул рукой, авось повезет и прыгнул. Не повезло.

Физик поднял палец, померил скорость ветра, просчитал несколько вариантов, прыгнул и попал точно в середину бассейна.

Математик построил модель, написал программу, вычислил траекторию полета, построил график разбега. Разбежался, прыгнул и... Стрелой унесся вверх!!! Ошибка в вычислениях, противоположный знак результата!

Читать далее >>

О скорости наглядно

Летят две вороны на дозвуковой скорости:

- Стена!

- Вижу.

Шмяк-шмяк.

Летят две вороны на сверхзвуковой скорости:

- Стена!

Шмяк.

- Вижу.

Шмяк.

Летят две вороны на гиперзвуковой скорости:

Шмяк-шмяк.

- Вижу.

- Стена!

Читать далее >>

Крошка сын к отцу пришёл...

Сын-первоклассник спрашивает у отца-математика:

" Папуль, а как пишется цифра восемь?"

- " Ну, сынок, это же просто - это знак бесконечности развёрнутый на Пи-пополам".

Читать далее >>

Как же разделить?

В стародавние времена, после появления водки в странной посуде по 0,8 л. возникла проблема - как же это на троих-то пить? Математики предложили решение: наливаем по 100г и сводим задачу к классической, с известным решением.

Читать далее >>

Альберт Эйнштейн - шарж первый

Читать далее >>

Классика...

Только неграмотный человек на вопрос "Как найти площадь Ленина?" отвечает "длину Ленина умножить на ширину Ленина..." А грамотный знает, что надо взять интеграл по поверхности!

Читать далее >>

Если ты такой умный, то почему ты такой бедный?

Всем известна поговорка: "Если ты такой умный, то почему ты такой бедный?". Приведем строгое физико-математическое обоснование этого феномена.

• Постулат 1: Знание = Сила
• Постулат 2: Время = Деньги

Любой школьник знает, что:

Работа/Время = Сила*Скорость                    (1)

Подставляя соотношения двух постулатов в (1), получаем:

Работа/Деньги = Знание*Скорость              (2)

После преобразования получаем:

Работа/(Знание*Скорость) = Деньги                  (3)

Уравнение (3) показывает, что если мы устремим Знание или Скорость к нулю, то мы получим за любую Работу бесконечные деньги.

Вывод: чем глупее и ленивее человек, тем больше денег он сможет заработать.

Читать далее >>

Затмение прошло по плану!

Читать далее >>

Частицы и физики

Айра М. ФРИМЭН

В небольшой превосходной книге «Элементарные частицы» профессор Янг приводит таблицу эволюции числа известных экспериментаторам элементарных частиц на протяжении относительно короткого исторического периода развития этой области физики. Эти цифры, а также недавнее известие об открытии второй разновидности нейтрино, которое довело полное число частиц и античастиц до тридцати двух, побудили меня исследовать этот вопрос с целью попытаться обнаружить какую-нибудь закономерность. Результаты получились поразительные.

Вот таблица использованных данных:

Год	1897	1913	1933	1947	1962
Число частиц	1...2	3	7	14	32
Время с 1897 г., лет	0	16	36	50	65

Эти данные были нанесены на график в полулогарифмичес-ком масштабе. Чтобы учесть почти полное прекращение фундаментальных исследований в годы двух мировых войн, точка, соответствующая 1933 году, была сдвинута по временной шкале влево на 5 лет, а 1947 и 1962 годам – еще на 5 лет в том же направлении. Оказалось, что в этом случае точки очень хорошо ложатся на прямую линию с периодом удвоения около 11 лет, что, очевидно, совпадает с периодом солнечной активности.

Но не только число известных элементарных частиц росло экспоненциально, увеличивалось и число физиков. Тут точных цифр нет, но если считать, например, что число американских физиков по порядку величины равно числу членов Американского физического общества, то закон роста и в этом случае можно приближенно определить. Вот цифры:

Годы	1925	1930	1940	1950	1955	1962
Число	1760	2480	3750	9470	11700	18600

Эти данные также были нанесены на полулогарифмический график. В этом случае была введена поправка для учета скачкообразного увеличения числа физиков, вызванного второй мировой войной. В пределах ошибок наблюдения скорректированная кривая роста числа американских физиков дает то же самое время удвоения – 11 лет!

Это позволяет сделать некоторые интересные предсказания, если предположить, что отмеченные закономерности будут соблюдаться и дальше в течение известного времени. Например, число частиц превзойдет число известных химических элементов не позже 1980 года, а полное число изотопов (их известно примерно 1.300 штук) – в первой декаде следующего столетия.

Автору не удалось найти надежной цифры для оценки полного числа физиков во всем мире, но, исходя из американских данных, можно предположить, что их примерно 80.000. Таким образом, на каждую элементарную частицу приходится около 2.500 физиков.

Предположим, однако, что две рассмотренные экспоненциальные кривые имеют не в точности одинаковый наклон, а слегка сходятся. Тогда в некотором отдаленном будущем они должны пересечься. Легко подсчитать, что если, например, кривая роста числа частиц, скажем, на 1% круче, то упомянутое пересечение наступит через 13000 лет с небольшим – это лишь вдвое превышает время, в течение которого существует человеческая цивилизация. Таким образом, в 15.600 году каждому физику гарантировано бессмертие – в его честь можно будет назвать элементарную частицу.

Напечатано в журнале
The American Scientist, 50, 360 (1963).

Источник - Физики продолжают шутить. Сборник переводов. Составители переводчики: Ю. Конобеев, В. Павлинчук, Н. Работнов, В. Турчин. - М.: "Мир", 1968.

Читать далее >>

Реставраторы парадигм

Александр Расторгуев

Изучая дубненский фольклор, я услышал эту историю, которая до сих пор кажется мне неправдоподобной, хотя все её персонажи носят имена и фамилии совершенно невымышленных людей. Случилась так, что одним летним вечером некто Грунский, деклассированный физик, сидел в институтском буфете и тихо коммутировал с окружающим миром. Один из таких коммутантов, алгоритмист Бардин, с которым Грунский любил играть в языковые игры, человек непреклонного возраста и густоматематизированной внешности, сидел напротив него и пил чай с сушками. Встретив в тот вечер коллегу за третьей чашкой кофе, Бардин привычно спросил: “Упал барометр? Хочешь, дам народный алгоритм?”

Они были одногодки, хотя Грунский, как физик, выглядел моложе. Но только не сейчас. Приближалась гроза, и её приближение читалось на лице Грунского. Многие думают, что гроза — это электрические разряды и потоки H2O, а вот магнитная составляющая от них ускользает. Грунский принадлежал к меньшинству. Грозы у нас не редкость, и ни одна ещё не прошла мимо него.

— Жаль, пирожных нет, — произнесло геометрическое место точек, именуемое Бардиным. — Сушки твёрдые, больше брать не буду. А то ещё зубы поломаешь. В нашем возрасте пора думать о вечном! — И захохотало.

Грунский, чувствилище Вселенной, кисло улыбнулся, давая понять, что оценил каламбур, но насладиться им сейчас не в состоянии. Его многострадальный организм был превосходным метеорологическим, а с некоторых пор геодезическим и даже астрономическим прибором. Он фиксировал перепады атмосферного давления и приближение магнитных бурь, предупреждал о появлении новых пятен на Солнце и дважды в сутки регистрировал твёрдую приливную волну, порождаемую в земной коре нашим ближайшим соседом Луной. Ближний космос был им уже освоен, дальний был на подходе. В этот момент Грунский переживал падение крупного метеорита в кратере Арзахель. Он шёл к тому, чтобы чувствовать всю Вселенную. Никто не видел, чтобы Грунский писал стихи. Но если бы писал, это был бы поэт космического масштаба. Странно, что о нём до сих пор ничего нет в медицинских журналах.

— Разница между нами, — назидательно сказал Бардин, продолжая разговор, — заключается в том, что я выгляжу умнее, когда говорю, а ты — когда молчишь.

Дождавшись, когда Грунский обидится, Бардин добавил:

— Но в любом случае ты выглядишь умнее.

И снова засмеялся.

Грунский знал, как могут выглядеть математики, и принимал его таким как есть. Ведь Бардин, в сущности, математик с ног до головы. В глубине души он верит только в математические построения. На лице у него вместо бровей растут бесконечные дроби. Можете себе вообразить? Бардин знает это и уже посвятил им шутливый мемуар в духе Кеплера. Чтобы быть ближе к людям, он их периодически обрывает. Впрочем, что за надобность описывать внешность математика? Представьте себе кубический автопортрет Пикассо — и этого довольно.

— Я не хочу быть Кассандрой, — серьёзно сказал Грунский, — но мне кажется, что ещё немного — и сместятся мировые константы.

В этот момент с неба слетела молния толщиной в исполинскую человеческую руку, и в буфет под ужасающие раскаты грома вошли сорок вычислителей. В самих вычислителях ничего удивительного не было: буфет располагался в корпусе вычислительного центра, здесь их было по крайней мере ещё четыре раза по сорок, — но появление в таком ровном количестве, да ещё под раскаты грома, показалось Грунскому знаковым. Каждый вычислитель имел при себе колоду перфокарт, каждый держал под мышкой листинг; большинство были вооружены карандашами и ластиками. Были среди них и одарённые люди, Грунский их жалел: всякая мысль, истраченная не на физику высоких энергий и элементарных частиц, казалась ему истраченной зря. Хотя бульшая часть жизни самого Грунского, которую он называл работой, тоже состояла из вычислений, он их называл выкладками, даже когда доводил до числа, как того требовала школа.

Другая молния озарила небосвод, третья, четвёртая. По окнам яростно хрястнул дождь.

— Надеюсь, мы останемся на месте? — пошутил Бардин.

— О чём ты говоришь!

Оба они когда-то читали “Иду на грозу”, оба грезили о рычаге, которым перевернут весь мир, но Бардин пошёл на мехмат и учил электричество по Калашникову, а у Грунского была солидная теоретическая подготовка.

— Мировые константы — это только константы, даже не законы. Даже не подзаконные акты. Но их изменение изменит мир, в котором мы живём!

Бардин понимающе улыбнулся. Он научился вычислять настроения Грунского. Человек катастрофического мышления, Грунский мыслил не просто катастрофами, а катастрофами глобальными, а в частной жизни ограничивался тем, что после каждого заболевания гриппом сжигал свои дневники, а поправившись, восстанавливал по памяти и продолжал дальше.

Грунский ошибся. Мировые константы остались на месте. Заряд электрона не изменился ни на кулон, постоянная Планка удержалась на уровне 1,05 1027 эрг с, а скорость света в вакууме по-прежнему была в вакууме.

Мировые константы не изменились, зато сами физические законы стали эволюционировать в обратном направлении, доходя до школьного уровня. Бруски без трения заскользили по наклонным плоскостям, подвижные и неподвижные блоки утратили массу, удары стали абсолютно упругими, а сопротивление воздуха прекратилось, в результате чего инерция, как свойство движущейся материи, стало очевидным фактом, не требующим специальных разъяснений. Природа привела себя в соответствие с моделями, столь приятными для составителей задач по элементарной физике.

Как сто лет назад, материя исчезла, остались одни уравнения. Вслед за этим настала очередь самих уравнений. Откуда они взялись, эти паразиты сознания, эти разрушители парадигм? Грунский видел в них порождение грозы, но доказательства отсутствовали. Между тем уравнения становились всё проще и проще; Грунский сам был за упрощение физики, но не до такой же степени! Он ценил и Фарадея, и Био-Савара, уважал и Ампера, и Кулона, и силу Лоренца, но предпочитал их видеть всех вместе как единое целое в уравнениях Максвелла.

Как во времена Максвелла, стало модным отрицать атомы; Грунскому, вся жизнь которого состояла из физики элементарных частиц, это было неприятно.

Дрова перестали гореть по Лавуазье, а теплота перестала быть движением молекул, возродился флогистон, а за ним и другие тонкие материи; место электромагнитых полей занял эфир. Вихри Декарта пронеслись по Солнечной системе; на какое-то время всё успокоилось и пространство стало абсолютным (Грунский должен был сознаться, что ему, тайному ньютонианцу, это доставило удовольствие, хотя внешне он протестовал).

Земля стала одной из звёзд, обладающей особым светом, теплом и влиянием. Скорость света перестала быть пределом, сами пределы исчезли; сорок вычислителей не оставались без дела и едва успевали перевычислять. Впрочем, и математика упростилась: исчезли континуальные интегралы (контурные тоже), функции Грина, отпало вариационное исчисление, вместе с падением пределов рухнул матанализ, и тут Бардин забил тревогу, а Грунский оставался внешне спокоен, ибо дорожил больше физическим смыслом, но когда исчезли бесконечные дроби, он вдруг почувствовал, что у него что-то оборвалось внутри...

Разительные перемены произошли в биологии. Из грязи стала самозарождаться жизнь, с исчезновением микроскопа пропали простейшие (но порождаемые ими болезни почему-то остались, Грунского это неприятно удивило), классификации животных и растений перепутались, великие географические открытия закрылись, но сама Америка, как континент, осталась — может быть, потому что там жили индейцы. Грунский ждал, когда всё это, наконец, остановится, но когда услышал ликующее: “Назад, к Аристотелю!” — понял, что впереди античность и скоро им предстоит встреча с Архимедом.

Усилилось пифагорейское начало. В руках у вычислителей появились абаки...

Возможно, всё это были только видения, но в них присутствовали и Бардин, и Грунский, и институтский буфет, и Институт в целом, и окружающая его нестриженая природа, на которую физики никогда не смотрели как на объект исследования, предпочитая ей фотоплёнки с заснятыми пузырьками воды или пара, которые они называли траекториями элементарных частиц.

Бардин, агностик в сущности, сомневающийся в существовании физической реальности, с удивлением воскликнул:

— Мне нечего больше вычислять! А ведь это единственное, чем я могу зарабатывать на жизнь и кормить семью!

— Будешь вычислять квадратный трёхчлен, — ехидно заметил Грунский. — Его знали ещё в Вавилоне.

Человек абстрактный (его докторская посвящена исследованию устойчивости четырёхмерного мыльного пузыря, результат не приводим, ибо проверить всё равно невозможно), Бардин предложил:

— Наверное, нужно создать какую-нибудь экспериментальную установку.

Грунский слабо улыбнулся. Парадокс заключался в том, что имея в качестве столь совершенного измерительного прибора собственный организм, Грунский был совершенно беспомощен в экспериментальной физике.

— Ты должен вспомнить основные уравнения, — настаивал Бардин. — Мы должны всё восстановить. На нашем месте так поступил бы каждый настоящий учёный.

— Тебе легко говорить! — возмутился Грунский. — Восстановить то, что создавалось веками!

— Но ты же советский человек, — пошутил Бардин, и Грунский не мог сдержать довольной улыбки. Он ушёл в себя и сосредоточился настолько, что услышал, как левое полушарие отдаёт распоряжения правому...

Было уже далеко заполночь, когда Грунский составил, наконец, Бардину нужную систему уравнения. Бардин попробовал одну подстановку, другую третью, и когда казалось, что все мыслимые подстановки уже исчерпаны, переменные тихо разделились.

Остальное было делом техники.

— Осторожно, скобки закрываются, — предупредил Бардин, завершая выкладки, и первый же засмеялся.

— Земля стоит на трёх китах, — сказал Грунский. — Я сейчас чувствую себя четвёртым.

— Человек, который спас мир, — сказал Бардин.

— Я спас больше, чем мир, — гордо возразил Грунский. — Я спас Физику!

История эта вошла в дубненский фольклор как “Малый апокалипсис Грунского”. Я принял её всерьёз, и надо мной посмеялись. Оказывается, парадигма — это всего лишь дисциплинарная матрица учёного, и её изменение само по себе не могло повлиять на окружающий мир.

Сам Грунский уклонялся от разговора на эту тему, говорил, что его выставили на посмешище. Бардин, напротив, охотно подтвердил, что действительно участвовал в видениях Грунского и помогал ему в меру сил реставрировать современное естествознание; при этом он добавил, что все эти видения истинны, потому что логически непротиворечивы, чем только посеял во мне дополнительные сомнения.

Каждый из вычислителей подтверждал историю с сорака вычислителями, но отрицал, что входил в их число.

Знакомый членкорр, авторитет в научном мире, который знал историю с Грунским, Бардиным и сорока вычислителями и мог пролить свет, был то занят, то в отпуске, то на международном симпозиуме в одной из тех стран, где доллары падают в карманы быстрее, чем осеннние листья в ветреный день, и ему, ясное дело, было не до меня.

Наконец, я записал эту историю; теперь Бардин обещает протащить её в какой-нибудь солидный математический журнал — в рубрику “Математические побасенки”.

Перед публикацией я на всякий случай ещё раз позвонил Грунскому — и снова неудачно: мне сказали, что он только что вернулся из-за границы и теперь хворает, привезя из Европы новую, утончённую форму гриппа.

Читать далее >>

Душечка

Александр Расторгуев

Оленька, оператор ЕС-1060, сидела в одиночестве в закутке, отгороженном от коридора шкафами, и томно курила. За окном начиналась весна, текли ручьи, и было приятно думать, что конец смены.

Из-за шкафов было слышно, как по коридору мечется киевский пользователь Кукин.

— Авост! — надрывался Кукин. — Опять авост, ведь это петля! У меня кончаются командировочные, а еще не посчитаны матричные элементы! И мне не продлят, ну и пусть, ха-ха-ха!

Оленька стала пропускать его задания вне очереди, но машина выдавала либо стройные столбики нулей, либо какие-то невероятные по масштабу числа, при виде которых Кукин принимался гомерически хохотать. Оленька говорила своим подружкам-операторам, что самое важное, самое нужное, самое замечательное на свете — это физика элементарных частиц и атомного ядра, и подлинного наслаждения можно достичь, только считая диаграммы Фейнмана. Она стала ходить с Кукиным на семинары, поправляла докладчика, если тот забывал закрыть скобку, а когда отклоняли рукопись Кукина, сама ходила в издательский отдел объясняться. Теоретики называли ее "мы с Кукиным", она жалела их и давала понемножечку каждому. Ее увлечение было сильным, но недолгим: в сентябре Кукин уехал в Киев и, как обещал, не вернулся.

Через три месяца, возвращаясь, задумчивая, с работы, Оленька остановилась перед большой лужей. Тут-то ее и подхватил на руки химик из лаборатории ядерных реакций — громадный, без шапки, в брезентухе, больше похожий на участника полярной экспедиции, чем на кандидата наук. И хотя сближение их было мимолетным, Оленьке еще долго чудился его нутряной бас, густая борода и трубка набитая ароматизированным табаком, а по ночам ей снился Флеров и длинный ряд трансурановых элементов, и ей казалось, что она всю жизнь занимается поиском "острова стабильности" и что-то трогательное, родное слышалось в словах: тяжелая вода, время жизни, период полураспада, методика длины пробега.

— Вы бы сходили куда-нибудь, — советовали подружки-операторы. — На семинар какой-нибудь, душечка, или в цирк.

— Нам некогда по семинарам ходить, — возражала Оленька вторым альтом. — Мы люди труда. Да и что в семинарах-то хорошего?

А потом химик исчез, и Оленька страстно увлеклась вычислительной математикой. Ей нравился метод прогонки, хотя иногда она находила его тяжеловатым, она была без ума от Бахвалова, молодого и старого, а когда приходили гости, она подавала пироги к чаю и без всякого напряжения вступала в разговор, признавая преимущество разностных схем перед аналитическими методами, упоминала о неизвестных работах Рунге, о некорректностях у Самарского, чем иногда конфузила своего математика чрезвычайно. И, глядя на него, пока он спал, Оленька думала: а не поискать ли счастья в других областях науки? Но в институте были только физики, химики и математики, других наук она не знала, а повторяться не хотелось.

И все-таки повториться пришлось. Скоро Оленьке стало казаться, что она всех в институте знает. И удивительное дело, идя по второму, по третьему кругу, она с радостью заметила, как много ей дали прежние увлечения. Теперь это была не прежняя Оленька. Восторженную пылкость сменила зрелость чувств. И если раньше она с замиранием сердца представляла себя покровительницей наук, то теперь особенно ценила открытое ею внутреннее единство науки.

Когда ее спрашивали, где она получила образование, Оленька скромно отвечала, что нигде специально не училась, а знания ей дарили фольклорно, из уст в уста. И когда в городе открыли университет, казалось вполне естественным, что она пошла туда работать. Когда она выходила к доске, строгая, как геометрическое доказательство, в ней было трудно узнать прежнюю Оленьку. Студенты любили ее, а она их жалела и давала понемножечку списывать на экзаменах. И не уставала повторять коллегам по кафедре, что самое важное и благородное дело на свете — это нести свет знаний подрастающему поколению.

Ч. Эхов

Читать далее >>

Скромное обаяние электростатики

Александр Расторгуев

Я открыл дверь. В первый момент мне показалось, что у меня двоится в глазах.

— Диэлектрика вызывали? — с достоинством спросил незнакомец.

Пока я молчал, замешкавшись, он продолжил:

— Вы смотрите на меня так, словно мы находимся по разные стороны законов природы... Разрешите представиться: Фарада.

Как пишут в шпионских романах, пистолетный выстрел произвёл бы меньшее впечатление. Войди сейчас сюда, скажем, Ом, Кулон, Ампер, Вольтов столб, наконец, или, на худой конец, Эрстед, Генри и Максвелл, вместе взятые, предстань сейчас передо мной Джоуль, Ньютон, сто тысяч Паскалей, вся система единиц СИ, 6 на 10 в 23 степени физико-химиков по фамилии Авагадро, — вряд ли бы я удивился больше.

— По вашей комплекции этого не скажешь, — стараясь сохранять учтивость, заметил я.

— Размеры не главное, — возразил он. — Главное — суть. Хотите немного электростатики?

Я на всякий случай сразу отказался.

— Правильно, — одобрил он. — В нашем деле ничто нельзя принимать на веру.

Я хотел было спросить, какое наше дело имеется ввиду, и тут он добавил назидательно:

— Враг хитёр и ковариантен!

Я посмотрел на него с уважением.

— А вы Флёрова видели?

Он кивнул: дескать, само собой. Я посмотрел на него с восхищением.

— А Балдина?

— Ну конечно! — сказал он. — "Балдинская осень", о!

Он сразу стал понятным для меня человеком. Мы понимали друг друга с полуслова. Я предложил ему подзарядиться, и он охотно согласился: сам он был вот уже вторую неделю на нуле, и почему бы не принять немного на обкладки в хорошей компании. Мы сидели на кухне, он показывал опыты с остаточным электричеством, я угощал его кофе. Я мог бы беседовать с ним так до бесконечности.

— Нет, что ни говорите, а бесконечность — штука опасная! — возразил он. — Там дьявол сидит, Абель говорил!

— Каин, — кивнул я.

Он посмотрел на меня, как штрихованный наблюдатель из другой системы отсчёта.

— Слушай, — говорит, — ты ведь раньше в очках ходил?

— В очках, — согласился я.

— А теперь без очков.

— Теперь без очков.

Тут он задумался.

— Стоп, — говорит, — а у тебя сколько диоптрий?

— Одна.

— Чудак, так что ж ты в очках ходишь!

— А я и не хожу...

— Разумно, — согласился он. — Следовательно, мне пора.

Я не стал его удерживать. Мы как-то сразу перестали понимать друг друга. Я проводил его до двери и отпустил без начальной скорости.

Читать далее >>

Вторая встреча

(Сюжет для небольшого романа)

Александр Расторгуев, при участии А. А. Корнейчука

Молодая девушка, физик-теоретик, выходит замуж за продавца, чтобы остаться в Дубне после окончания стажерского срока. Внезапно муж узнает, что супруга его не любит. "Она вышла за меня из-за прописки", — с горечью понимает Суперстарцев. Той же ночью он исчезает из города, оставив молодой жене квартиру и записку с согласием на развод.

Проходит несколько лет. Окончив физфак МГУ, в Дубну возвращается Суперстарцев. Верочка за это время вторично вышла замуж и вторично развелась, а также успешно защитила диссертацию, написанную специально для нее профессором Эн.

Бывшие супруги встречаются на семинаре по вакуумным средам. Вера Николаевна, не успев подготовиться к семинару (в спешке она надела сиреневое платье вместо темно-салатового), чувствует себя у доски неловко, не в тон с аудиторией, и доклад получается скомканным. Следом за ней выступает Суперстарцев. Он в прекрасной спортивной форме. Досадуя на неудачу, Верочка слушает доклад рассеянно.

— Кто это? — спрашивает она.

Ей отвечают, что это стажер Суперстарцев. "Суперстарцев... Суперстарцев... Где я слышала эту фамилию?" — думает Вера Николаевна (у нее была хорошая память на имена). — "Ба! Ужель тот самый Татьян?"

Вечером происходит объяснение в гостинице.

— Как ты жила все эти годы? — спросил Суперстарцев. — Я следил за твоими работами.

Вера Николаевна вспыхнула, словно девочка.

— А я часто вспоминала твои обеды, — опустив голову, призналась она...

У этой истории счастливый конец. Влюбившись в научный талант Суперстарцева, Верочка становится его научным руководителем. Они посылают совместную статью в "Physical Review". Они уже готовы броситься в объятья друг другу, но проверяют чувства, и лишь когда приходят гранки, подают заявление в загс, чтобы отныне закрепить творческий союз брачными узами.

Читать далее >>

Дирак и море (Малая копенгагенская сказка)

Александр Расторгуев

Это случилось давным-давно, когда кварки были свободными и презирали конфайнмент, а вакуум обладал великим множеством симметрий, и ни одна из них не была нарушена. И не было мира, в котором мы живём, а был только Дирак, который стоял на берегу моря элементарных частиц и решал задачу о рыбах, которых поймали и унесли с собой рыбаки, так что на берегу не осталось никого. И как он ни решал эту задачу, число рыб получалось отрицательным.

Так стоял Дирак, ничего уже не решая, а только думая о физике элементарных частиц как о женщине, которая может одарить своими милостями, а может и отказать в них. Потом он думал о женщине как о море и о море — как о физике элементарных частиц, и ощущение того, что истина где-то рядом, наполняло его скрытой энергией. Когда много лет занимаешься физикой и делаешь своё дело хорошо, предчувствие открытия всегда приходит чуть-чуть раньше, опережая само открытие. Там, по ту сторону вакуума, он увидел множество частиц, море частиц, обладающих отрицательной энергией и упавших вниз и подпирающих собой бездну. Море смеялось…

Когда Дирак опубликовал свою работу, и через год новая частица была обнаружена экспериментально, наш мир в одночасье удвоился, и всеобщее ликование и ощущение праздника заслонили собой одно простое обстоятельство: оба мира, один зеркальное отражение другого, были неравноправны.

Как ни поправляли потом вакуум, как не перенормировали, так он и остался скособоченным. Так родилась наша Вселенная. И были атомы, и были звёзды.

Читать далее >>

Левша в XX веке

Александр Расторгуев

Когда генеральный наш Леонид Ильич договор в Америке подписал, захотелось ему по штатам поездить, разные чудеса посмотреть. А при нем референт был, который сильно по народному хозяйству скучал и звал генерального домой. Американе про это знали и приготовили разные хитрости. У них как раз двое молодых людей сбежали из фирмы "Техас инструмент" и построили в гараже микропрофессорную диковину. Въезжает наш государь в Силиконную долину, а ему на блюдечке соринку подносят.

— Что это? — спрашивает государь ласково.

— А это, — говорят, — палата, а на ней центральный профессор и азу напылены.

— Этак-то и у нас в лабалатории пылить могут! — насупился референт.

Государь дернул его за рукав: не порть, мол, мне политики! И по бумажке прочел:

— Благодарю от имени советского народа.

Американе видят такое дело, сориночку положили в золотую табакерку и однесли в подарок дорогому гостю.

Вернулись домой, референт повез подарок в лабалаторию.

— Что бы точно такую сделать! — сказал довольно сурово.

— Точно такую сделаем, даже точнее, — ответили анжинеры бодро, — только в какие сроки?

— В сроки исторически сжатые!

Покумекали, рукава завернули и сладили свою палату, помельче буржуйской, да на элементной базе развитого социализма. Государь прослезился на радостях, расцеловал умельцев троекратно, да наградил их и себя орденами по этому

случаю. И направил их за океан с нашей палатой, дабы утереть нос тамошним мастерам. А из экономии валюты только один поехал, да дали ему сопровождающего, чтобы за океаном не заблудился, да домой воротился.

Прилетают в Америку. Стоит Левша в небоскребе и наблюдает, как у них научно-техническая революция происходит. Обступили его братья американе и ну нахваливать — нам такие парни во как нужны, да оставайся, вместе будем революцию делать! Но Левша им отвечает с достоинством, что он русский

советский человек и за длинным долларом сроду не гонялся.

Американе говорят:

— Давайте мы вам свои достижения покажем.

Стали водить его по заводам, вычислительным центрам. Левша ходит и про себя бормочет:

— Это и мы так могем... А это против нас просто отлично!

— А это, — говорят, — персональный компутер, а это спринтер с глазерной печатью, печатает тысячу либералов в минуту...

Сопровождающий:

— А печать у вас тоже персональная? Тогда она нам неподходит, у нас вся печать государственная!

Американе, однако, на него ноль внимания, потому как он им без надобности.

— А тут, — говорят, — делают машины для наших военных, давайте мы вам покажем!

Сопровождающий птицей к Левше летит, шепчет жарко на ухо: "Провокация! сейчас заведут, а там на ероплан — и..."

— Нет, — говорит, — мы устали, больше никуда не хотим.

Так и не посмотрел Левша, как американе компутеры в оружие встраивают. Только с того момента задумчив стал, начал домой торопиться. Фирмачи видят — делать нечего. Закатили прощальный банкет в реторации с грибами, водкой и устрицами, подарили Левше персональный компьютер и отпустили с богом и сопровождающим.

Вернулся Левша, стал по министерствам бегать. У них, мол, уже табуретки на микропрофессорах, они уже в оружие компьютеры встраивают, пора и нам засучить рукава! Начальство ему руку жмет, обмениваться опытом возит. Хотел Левша до государя самого дойти, да тому уже не до того было, совсем уже застойные явления пошли. Так и прохлопали момент. Тем временем американе и разные японцы далеко-о по прорывам человеческой мысли вперед ушли. А послушались бы Левшу в министерствах, еще неизвестно, какой бы оборот мирное соревнование двух систем приняло бы.

Читать далее >>

У физиков свои сказки

Александр Расторгуев

Папа важно поправил роговые очки. Картину у него на голове можно было бы назвать так: "Отступление хаоса перед торжеством порядка". Художественный беспорядок на голове отступал с флангов двумя мощными залысинами спереди и десантом на затылке, быстро расширяющим свой плацдарм.

— Пaп, чтo тaкoe мифы? — cпpocилa дoчь, pacплeтaя вoлocы.

— Этo cкaзaния o гepoяx и бoгax, — пoяcнил oтeц. — А сегодня я расскажу тебе об Эфиpе. Был такой бyйный cтapичoк, кoтopый зaбaвляетcя виxpями. Ему нa cмeнy потом пpишeл Гocпoдин Beликий Baкyyм, poдoнaчaльник Чacтиц и Aнтичacтиц, пoкpoвитeль Aтoмoв и Moлeкyл. И Эфиp cпиcaли в apxив.

— Зачем? — cпpocилa дoчь.

— Tpyднo cкaзaть... Hy, cлyшaй!

Koгдa иcтopия про единоборство Эфира и Вакуума закoнчилacь, coвceм cтeмнeлo. Нaд гopизoнтoм пoдымaлacь лyнa. Дoчь, cчacтливo yлыбaяcь (y иcтopии, несмотря на драматические перипетии, был cчacтливый кoнeц), зaвepнyлacь в oдeялo. Теперь она знала, "Для чего — Ничего".

Oтeц вcтaл и зaштopил oкнo. Дoчь пpипoднялacь нa лoктe.

— A тeбe ктo бoльшe пoнpaвилcя? — cпpocилa oнa. — Mнe — дeдyшкa Эфиp! Oт Гocпoдинa Baкyyмa тaк и вeeт xoлoдoм!

— Koнeчнo, — coглacилcя oтeц, — oн жe пpи Aбcoлютнoм Hyлe... Hy, спать!

Дeвoчкa пoвepнyлacь нa бoк, и чepeз пять минyт пo eё poвнoмy дыxaнию oтeц пoнял, чтo oнa cпит. Oн вышeл из кoмнaты, нecлышнo пpикpыв зa coбoй двepь. Oгpoмнaя лyнa ocвeщaлa двop. Bыcoкo нaд гoлoвoй cиялo Бoльшая Медведица. Большая Медведица! У дpeвниx былa бoгaтaя фaнтaзия...

— Maть Пpиpoдa тepпeть нe мoглa нeвecткy Пycтoтy, нo oбoжaлa внyкa, кoтopoмy дaли имя Baкyyм, — повторил oн вcлyx и paccмeялcя.

Викa вopoчaлacь вo cнe. Eй былo cтpaшнo. Eй cнилcя Baкyyм — дpeвний и мoгyчий. "Tpи квapкa, тpи квapкa! Tpи квapкa для миcтepa Mapкa!" — гopячo выпaлилa oнa, и oтeц, ycлышaв бессвязное бopмoтaниe, пoдoшёл к кpoвaти и пoпpaвил oдeялo.

Baкyyм мoлчaл, источая на Землю кocмичecкий xoлoд.

— Baшe Teплeйшecтвo! — oбpaтилacь oнa к Coлнцy.

И в тoт жe мoмeнт пoчyвcтвoвaлa в пpaвoй pyкe тeплo. Oнa разжала кулачок. Ha лaдoни лeжaли paзнoцвeтныe oгoньки. Дeвoчкa зaчapoвaннo cмoтpeлa нa ниx. Hoвopoждeнныe, кварки eщё чyть пoдpaгивaли oт взaимoдeйcтвия c Baкyyмoм...

Утpoм, кoгдa oнa пpocнyлacь, миp пo-пpeжнeмy cтoял нa мecтe. Cпpыгнyв c кpoвaти, oнa пoдoшлa к oкнy и oтдёpнyлa штopы. Xлынyвший в кoмнaтy cвeт зacтaвил eё зaжмypитьcя.

— Дoбpoe yтpo, Baшe Teплeйшecтвo, — yлыбнyлась она.

— С кем это ты здороваешься? — спросила мама.

— С солнышком.

По этому поводу у мамы состоялся важный разговор с папой. Папа ел традиционную яичницу и пил чай с булкой.

— Забиваешь ребёнку голову математическими символами, — сказала мама.

— Вовсе нет, — горячо возразил папа. — Во-первых, это не математика. Я даю образно, и никаких математических символов тут нет. А во-вторых, это хорошие физико-математические

сказки, своего рода фольклор, слэнг, если хочешь.

— Да ничего я не хочу, — возразила мама. — У ребёнка гуманитарный склад ума.

— Даже гуманитариям не грех знать физику! — начал кипятиться папа.

— Ага, — рассеянно согласилась мама. Она считала папу неисправимым идеалистом. В глубине души себя она тоже считала идеалисткой, но идеализм папы её возмущал. — Дай слово, что хотя бы на неделю избавишь ребёнка от своей физики.

— Даю честное благородное слов, — твёрдо обещал отец.

На следующий день, заглянув в детскую, мама услышала, как папа объясняет дочери естественный отбор и происхождение видов.

— Вот ты, например, летала во сне? Если теория Дарвина действительно верна, то все мы когда-то были птицами. А до этого — рыбами.

— Как это? — спросила дочь.

— Когда человеческий зародыш находится в ... э-э-...

— Утробе матери, — подсказала дочь.

— Он повторяет эволюцию животного мира. В ускоренном темпе, конечно, потому что эволюция заняла три миллиарда лет. В три месяца он похож на зародыш акулы...

— Какой ужас! — воскликнула дочь.

— А в чём дело?

— Ещё родишься раньше времени!

— О господи, — тихо сказала мама, прикрывая дверь.

— А я видела зародыш, — сказала дочь.

— Где? — удивился отец.

— В книжке. Как он постепенно развивается... Из икринки.

— Головастик.

— Ага. Пап, а что такое Ихтиандр?

— Как — что?

— Это сказка или правда?

— Это фантастика, — сказал отец.

И Вика стала объяснять, как она представляет себе устройство Космоса. Слушая дочь, отец внутренне улыбался. Плохая физика. Зато какая поэзия! И вдруг поймал себя на мысли, что уже когда-то так думал и уже когда-то жил...

Физико-математические сказки продолжались из вечера в вечер. Папа приходил и говорил:

— А сегодня я расскажу тебе про корень квадратный из минус единицы.

В спорах о воспитании папа всегда терпел поражение, хотя по очкам шёл впереди.

— Забиваешь ребёнку голову математическими символами, — говорила мама. — Хочешь сделать из неё мальчишку.

— Я закладываю основы естественно-научного образования, — возражал папа. — Если я оперирую символами, как ты говоришь, то это, скорее, символы общечеловеческого значения.

— Зачем ей твоё естественно-научное образование? Она гуманитарий.

— Гуманитарии нуждаются в естественно-научном образовании. Если бы они его имели, они бы не совершали столько глупых ошибок.

— У меня нет никакого естественно-научного образования, — пренебрежительно возражала мама. — И я никогда не чувствовала, что это недостаток.

— Это никогда не чувствуется изнутри, — без промаха бил папа.

— О том, что она станет физиком, можешь даже не мечтать, — заявляла мама. — У ребёнка гуманитарный склад ума.

— Я и не мечтаю, — немедленно парировал отец. — Новый прорыв человеческой мысли ожидается совсем в другом направлении. Физика надолго исчерпала себя. Царицей наук двадцать первого века станет биология и генная инженерия.

Мама скептически промолчала. И всё-таки её было интересно, это убеждение, или полемический ход. Слушая их горячие беседы, Вика быстро пополняла словарный запас.

В восемь лет папа взял её на семинар, и Вика видела, как ему трудно. Папа преодолевал почти физическое сопротивление. Аудитория действовала как живой организм, который, обнаружив пришельца, начинает активно вырабатывать антитела.

— Товарищи, — вмешался директор. — Дайте ему сказать. Посмотрите, сколько у него прозрачек. Он хочет их показать. Я вас прошу: скажите са-амую суть!

— Сейчас, я перейду к главной части моего доклада, и многие вопросы отпадут сами собой, — пообещал папа. Директор кивнул и погрузился в пучину аутотренинга. Складки лица у него сползли вниз, второй подбородок съехал на второй, а живот мягко выкатился вперёд. — Как я уже показал...

— Да ничего вы не показали!

— Сейчас я выпишу окончательное решение...

И папа минуты три молча трудился, выписывая на доске математические символы.

— Так это же дельта-функция! — воскликнул нетерпеливый оппонент.

— Ну да, дельта-функция, — удивлённо подтвердил папа.

— Что, опять не так? — ехидно спросил папин друг.

— А это что за символ? — не унимался въедливый оппонент.

— А это не символ, — победоносно улыбнулся папа. — Это следы мела. — И ловко смахнул следы тряпкой.

— Вот, собственно, и всё, — заключил папа. — Как я показал...

— Да ничего вы не показали!

Папа нервно улыбнулся. Директор встал с кресла.

— Я внимательно выслушал ваш доклад, — сказал он. — И должен признаться, что у меня в голове каша. Причём, я чувствую, что это не моя каша, это ваша каша ударила мне в голову!

— И всё-таки это шаг вперёд, — сказал папа, когда семинар закончился. — Маленький, но шаг вперёд.

Они дали друг другу слово молчать, но оказалось, что мама уже в курсе.

— И перестань водить ребёнка на свои семинары, — без всякой связи сказала она за обедом.

— Какие семинары? — спросил папа.

— Такие семинары, — сказала мама. — И опусти свои дурацкие брови. Не надо показывать, как ты удивлён.

— Что? — вытаращила глаза бабушка. — Ты водил её на семинар?

— Ну да, — подтвердил папа. — Что ж тут такого?

— Ты думаешь, ребёнку это интересно?

— Ой, бабуль, знаешь, как интересно!

И Вика рассказала всё, опустив слова директора.

— Сегодня ребёнка буду укладывать я, — заявила мама.

— Разумеется, — с достоинством согласился папа.

— И перестань изъясняться с ребёнком на своём физико-математическом слэнге! — добавила мама.

Отправляясь спать, Вика спросила папу, независимо поглядывая на маму:

— Пап, а что такое правительство?

И, не дожидаясь ответа, сама стала объяснять:

— Я думаю, это когда все сидят за длинным столом, и кто громче всех говорит, тот и командир, правильно?

— Примерно так оно и есть, — подтвердил папа.

— Боже мой, о чём они у тебя говорят, — возмутилась бабушка. — Витают в облаках.

— Что ж ты хочешь, — сказала мама. — У физиков свои сказки.

— И ты спокойно об этом говоришь!

— Ты постриглась, что ли, я не пойму? — сказала мама.

— А ты только что заметила? — ворчливо спросила бабушка.

— Так необычно видеть тебя с такой причёской.

— А представляешь, какой фурор будет на работе, — с удовольствием засмеялась бабушка.

Уложив ребёнка, мама вызвала папу на разговор.

— Перестань проводить над ребёнком эксперименты, — с первой фразы завелась она — сказался, возможно, перепад атмосферного давления.

— Не будем педалировать, — покраснел папа.

Это словечко он позаимствовал у мамы. Сразу было видно, что папа из хорошей музыкальной семьи. На исход разговора его замечание, очень удачное, не повлияло. Мама приняла во внимание только румянец, которым покрылся папа. Он не предвещал ничего хорошего. И мама позволила папе локальный успех, признав за ним право вернуться к вопросу о методах воспитани после рождения второго ребёнка. При условии, конечно, что это будет мальчик.

— Это будет мальчик, — твёрдо заявил папа.

Мама промолчала, и папа был очень доволен тем, что последнее слово осталось за ним. В сущности, не так много ему было и надо. Эта папина черта подкупала маму больше всего.

А потом время полетело! Ребёнок рос не по дням, а по часам. В три года она играла в кубики. В пять лет усвоила, что у папы с мамой есть имена. В шесть научилась играть в шахматы. Мама усадила Вику на восемь лет за пианино. В девятом классе дочь объявила, что будет поступать на филоло гический. Мама метнула в сторону папы торжествующий взгляд.

— Это сработали мои сказки, — самодовольно улыбнулся папа.

Читать далее >>

Из жизни RAL126

Александр Расторгуев

Все вдруг пришло в движение. Щелк, щелк.

— Ой, жмуть! Ой, жмуть нашего брата! — закричали файлы, гонимые на новое место процедурой уплотнения.

RAL126 оставался спокоен. Он знал, что перед ним свободных блоков нет и, что бы ни случилось, он останется на месте. Уплотнение, удаление, пересылка — на все воля Системы!

Между тем обстановка на диске оставалась неспокойной. Ширилось движение в защиту файлов. Периодические сбои в работе Системы наводили на мысль, что Командная Система изжила себя. Процессор оправдывался: я всего лишь исполнитель.

Мнения по этому поводу разделились. Идеалисты полагали, что Система действительно только игрушка в умелых руках, ее поведение объясняется внемашинными причинами. Другие утверждали, что надо исходить из собственных законов Системы, а материалисты настаивая, что причины уходят еще глубже, в железо. Деисты оставляли за гипотетическим внемашинным существом лишь акт Первозапуска. Материалисты сформулировали понятие о Самозапуске...

Шло машинное время, лампы накалялись, триггеры едва успевали менять состояние на обратное. Материалисты настаивали, что Система существовала всегда, ибо вечна, идеалисты утверждали, что она имеет Начало и Конец, что существовал Первичный Запуск, а наиболее смелые алгоритмы шли уже дальше, объявляя сам Первозапуск неединственным!

Сидя у себя на барабане, RAL126 посмеивался. Мы файлы, хранители информации, нас это не касается. При любой системе будем сидеть как сидели! А в это время сменный инженер уже нажимал роковую клавишу на пульте ЭВМ. Шли последние наносекунды компьютерного мира.

Читать далее >>

Этот нелинейный, нелинейный мир

Александр Расторгуев

Уединенная, сильно нелинейная волна равномерно и прямолинейно распространялась по евклидову пространству. Солитон, как звали уединенную волну, был решением системы двух уравнений классической теории поля и прекрасно сохранял свою форму как в покое, так и во время движения, потому что был устойчив по Ляпунову.

А в это время с другого конца евклидова пространства навстречу ему распространялась другая волна, комплексно сопряженная. Во вполне интегрируемой системе они сошлись бы на короткое время и разошлись с теми же скоростями. Но система, увы, таковой не являлась.

Мрачное предчувствие охватило Солитон, едва он различил на фоне Вакуума приближающуюся уединенную волну. "Это судьба", — подумал он, и по его поверхности пробежала дрожь. Расстояние между ними стремительно сокращалось, и скоро он уже не мог различить, где кончается он и начинается она...

С тех пор Солитон сильно переменился. Он сбросил массу, потерял энергию и, хотя по-прежнему описывается обратным косинусом, уже не так устойчив к малым возмущениям. Переменилась и комплексно сопряженная волна, с которой он больше не встречался. Осталось маленькое образование, которое пульсировало, дышало. Его так и назвали — Пульсон.

Читать далее >>

Демон Максвелла

Александр Расторгуев

Я застал его за нарушением второго начала термодинамики. Он сидел в сосуде и, манипулируя шторкой, пропускал горячие молекулы в одну сторону, а холодные — в другую. "Где-то я его уже видел, — подумал я. — А! Демон Максвелла!"

— Я собирательный образ, — возразил демон.

— Все равно, — сказал я. — Вылезай.

Он вылез, но продолжал ворчать. В этом отношении он был неисчерпаем, как электрон.

Я открыл дверь и хотел пропустить его вперед, но демон неожиданно заупрямился.

— Материя первична, — тонко, почти прозрачно намекнул он.

Я открыл дверь и оказался на улице, а демон, не отягощенный материей, взмыл вверх.

— Эй! — крикнул я, задирая голову. — Где ты? Опять нарушаешь?

И тут он "подрулил" ко мне откуда-то сбоку.

— Лихо! — искренне восхитился я.

— Не без турбулентности, — скромно подтвердил он.

— А куда ты меня ведешь? — через некоторое время поинтересовался демон.

— А в отделение, — сказал я и взял под козырек. — Молекулярной физики. Будешь студентам опыты показывать.

— Может, лучше в зоопарк или в цирк, а? — жалобно попросил он.

Я остановился в раздумьи.

— Сомневаешься? — сочувственно спросил демон. — Разлагай в ряд!

— Ладно, — согласился я. — Отпускаю. Иди. Только больше не нарушай!

— В пределах флуктуации! — засиял от удовольствия демон.

Я еще долго смотрел ему вслед, пока он окончательно не затерялся в броуновском движении.

Читать далее >>

Re минор

Александр Расторгуев

Решили, как всегда, собраться у Цэ со шляпкой. Быстренько разложили матрицу. Бэ с тильдой взял шпур.

— Как будем: по строкам или по столбцам?

— По столбцам, по столбцам! — загудели все разом.

Разложили по компонентам. В базисе сразу стало уютно и весело. Запели аксиому о параллельных.

— А Эрмиту оставили? — вспомнил вдруг кто-то.

— Это невещественно, — возразил Бэ и попытался взять несобственный интеграл А, за что получил шпуром по голове. В голове у Бэ поплыла группа пространственных вращений.

— Ребята, не надо, — попытался урезонить хозяин базиса, но, видя, что ничего не получается, позвонил на коммутатор. Там обещали линейную комбинацию хорошеньких векторов. Их билинейные формы привели всех в восторг. И так как матрица была уже плохо обусловлена, а детерминант близок к нулю, каждый выбрал по собственному вектору, и остаток вечера провели в поисках собственных значений.

Читать далее >>

Марк, следующая Новодачная!

Давным-давно, когда Физтеху ещё не было 40 лет, а было гораздо меньше, ныне всем известный заведующий кафедрой теоретической механики Марк Аронович Айзерман ещё не заведовал кафедрой, но уже работал на Физтехе и приезжал в институт на электричке. А так как Марк Аронович работал допоздна, то неудивительно, что в электричке он иногда засыпал и просыпался уже далеко от Новодачной. Поэтому он просил проводников предупреждать его перед этой остановкой. Удовлетворяя его просьбу, проводники сообщали: "Марк, следующая Новодачная!". С тех пор платформа перед Новодачной и называется Марк.

"За науку", № 40 (977), 1986 г.

Читать далее >>

П. И. Мезон

Редакция газеты с прискорбием сообщает о безвременной кончине П. И. Мезона, последовавшей после тяжёлого продолжительного распада. П. И. Мезон родился 30 октября 1969 года в 6 ч 35 мин 25 с московского времени.

Его жизнь прошла красной нитью через свинцовые экраны и оставила глубокий след в камере Вильсона. На своём пути он щедро раздавал энергию атомам, заставляя их ярко светиться.

За свою короткую жизнь (2,55·10^-8 с) он прошёл большой путь от никому не известной частицы до действительного члена Изотопического Триплета.

Всю свою оставшуюся энергию и импульс он завещал М. Ю. Мезону (Советский Союз) и Нейтрино (Италия).

Память о нём навсегда сохранится в фототеке Института ядерных исследований.

Группа товарищей - "За науку", № 30(317)

Читать далее >>

Методические различия

Химик, физик, математик и филолог получили задание измерить высоту башни с помощью барометра.

1. Химик измерил давление у подножия башни и на крыше и выяснил, что ее высота от 0 до 100 метров.
2. Физик сбросил барометр с крыши, замерил время падения и вычислил, что высота башни от 60 до 70 метров.
3. Математик измерил высоту барометра, длину тени барометра и длину тени башни, сосчитал тангенс угла и выяснил, что высота башни от 63 до 64 метров.
4. Филолог продал барометр, напоил на вырученные деньги сторожа, и тот рассказал ему, что высота башни 63 метра 40 сантиметров.

Читать далее >>

Tеорема о бутерброде

Tеорема: Бутерброд лучше вечного кайфа.

Доказательство:
Что может быть лучше вечного кайфа? Да ничего.
А бутерброд - это лучше, чем ничего.
Следовательно, бутерброд лучше вечного кайфа.

Читать далее >>

Экзамен по электротехнике

В университете вопрос в билете:

"В чем измеряется сила тока?"

Три варианта ответа:

1. в амперах;
2. в килограммах;
3. в децибелах.

В вузе:

"Сила тока измеряется в амперах?"

Ответы:

1. да;
2. нет;
3. затрудняюсь ответить.

В военном училище:

"Сила тока измеряется в амперах!"

Ответы:

1. Так точно;
2. Никак нет.

Читать далее >>

Сколько ручек у кружки?

Существует анекдот, что знаменитый физик Макс Планк убеждал всех:

обычная чайная чашка имеет две ручки, а не одну, как нам кажется. Просто они развёрнуты друг относительно друга не на 180 градусов (как, скажем, у кастрюли), а на 360...

Читать далее >>

Как мы измеряли реактивность

Энрико ФЕРМИ

Отрывок из последнего выступления Ферми, на заседании Американского физического общества. Выступление было неофициальным, и Ферми говорил без конспекта. Текст восстановлен по магнитофонной записи и опубликован в неприглаженной», неотредактированной форме. Возможно, Ферми был бы этим недоволен, так как сам он всегда очень тщательно готовил к публикации все свои работы.

...Итак, мы подходим к 1939 году, когда Эйнштейн написал свое знаменитое письмо президенту Рузвельту, в котором советовал обратить внимание на ситуацию в физике и говорил, что, по его мнению, долг правительства обратить на это серьезное внимание и оказать физикам помощь. И действительно, через несколько месяцев помощь была оказана. Это были 6000 долларов, и эти 6000 долларов были использованы для закупки огромного количества, или, скажем так, того, что по тем временам казалось огромным количеством, графита – по тем временам, когда зрение у физиков еще не было так испорчено.

И вот физики на седьмом этаже лаборатории Пьюпина стали выглядеть как углекопы, и жены, к которым усталые физики возвращались по вечерам, не могли понять, в чем дело. Конечно, «смок» и так далее, но все-таки...

А дело было в том, что как раз в то время мы пытались узнать что-нибудь о поглощении в графите и ничего хорошего мы от графита не ждали. Так вот, для этого мы построили из графита колонну со стороной в четыре фута или около того и высотой футов десять. Это был, по-видимому, первый случай, когда физическая аппаратура – а эта куча графита была физической аппаратурой – оказалась такой большой, что на нее можно было – и нужно было – взбираться. С циклотронами было то же самое, но для меня это был первый случай, когда мне пришлось карабкаться на собственную установку, которая оказалась немножко выше, чем следует, – я ведь человек невысокий.

Ну, время шло, и мы начали понимать, что именно мы должны мерить, и с какой точностью эти величины – я назову их η, ν θ ƒ – у меня нет времени объяснять вам, что это такое, – с какой точностью η, ν θ ƒ должны быть измерены, чтобы стало ясно, что можно, а что нельзя. Ну, в общем произведение этих трех величин должно было быть больше единицы. Теперь-то мы знаем, что даже если очень постараться, получится произведение 1,1.

Если бы, например, мы могли измерить каждую из этих величин с точностью до 1%, то получилось бы, например, что произведение равно 1,08 ± 0,03, и если так, то мы сказали бы: «Все в порядке, давайте работать», а если бы произведение получилось 0,95 ± 0,03, то следовало бы поискать чего-то другого. Ну, а если у вас получается 0,9 ± 0,3, то что вы знаете? По-видимому, вообще ничего. Даже если получилось 1,1 ± 0,3, вы тоже знаете не больше. В этом была вся беда, и если вы посмотрите в наши первые работы, где приведены значения, полученные разными экспериментаторами, то увидите, что они отличаются друг от друга на 20% и больше. Эти величины я думаю, свидетельствовали главным образом о темпераменте физиков. Оптимисты неизбежно их преувеличивали, а пессимисты вроде меня старались сделать поменьше.

В общем никто ничего по-настоящему не знал, и мы решили, что нужно что-то предпринять. Надо было придумать такой эксперимент, в котором измерялось бы сразу произведение η, ν θ ƒ, а не эти величины в отдельности.

Так вот, мы пошли к декану Пеграму, который тогда в университете был магом и волшебником, и объяснили ему, что нам нужно большое помещение. Когда мы говорили «большое», то имели в виду по-настоящему большое, и он, помнится, в разговоре сказал что-то о том, что церковь не очень подходящее место для создания физической лаборатории, но я думаю, что как раз церковь была бы именно тем, чего мы хотели. Покрутившись немного по двору, он повел нас по темным коридорам, и мы пролезали под какими-то отопительными трубами и заглядывали в разные закоулки в поисках места для своего эксперимента, пока наконец не нашли большую комнату, правда, – не церковь, но нечто аналогичное по размерам.

Тут мы и начали воздвигать свою конструкцию, которая и на этот раз выглядела на порядок крупнее всего, что мы видели до сих пор. Правда, современный физик, чтобы разглядеть эту конструкцию, возможно, вынет увеличительное стекло и подойдет поближе. Но по тому времени она выглядела по-настоящему большой. Конструкция была сложена из графитовых кирпичей, а среди этих графитовых кирпичей в некотором порядке располагались большие жестянки, кубические жестянки с окисью урана.

Ну, как вы, может быть, знаете, уголь – вещество черного цвета. Окись урана тоже. И люди, имеющие дело с тоннами этих субстанций, – тоже. Кроме того, для такого дела нужны сильные люди. Ну, мы, конечно, были в разумной степени сильными, но надо иметь в виду, что в конце-то концов мы были мыслителями. Тогда декан Пеграм покрутил головой и сказал, что такая работа, конечно, не по нашим слабым силам, а в Колумбийском университете есть футбольная команда и в ней дюжина или около того очень крепких ребят, которые берут работу с почасовой оплатой, чтобы заработать себе на учебу. Почему бы их не нанять?

Это была блестящая идея. Руководить работой этих крепких ребят, которые таскали уран и укладывали (засовывали) его на место, обращаясь с 50- и 100-фунтовыми пачками с такой легкостью, как будто они весили 3...4 фунта, было истинным наслаждением. Они так швыряли эти пачки, что в воздухе только пыль столбом стояла – всех цветов, главным образом черного.

Вот так и воздвигалось то, что тогда называлось экспоненциальным котлом.

Источник - Физики продолжают шутить. Сборник переводов. Составители переводчики: Ю. Конобеев, В. Павлинчук, Н. Работнов, В. Турчин. - М.: "Мир", 1968.

Читать далее >>

Прошлое и будущее теории поля

в теоретической модели, основанной
на экспериментальных наблюдениях,
достоверных с точностью до одного
стандартного отклонения

Наблюдатель (обычно хорошо
информированный)

Чтобы понять все значение теории поля, необходимо рассмотреть этот предмет на соответствующем историческом фоне. К 1930 году физика объяснила все наблюдаемые величины. И с тех пор занималась величинами только ненаблюдаемыми, которые и являются предметом рассмотрения в теории поля.

Примечание: В работе Престона [Reviews of Unclear Physics, 1, №1, 3 (1957)] приводится следующее описание и классификация ненаблюдаемых величин:

"Хорошо известно, что физические величины описываются матрицами, собственные векторы которых образуют гильбертово пространство. Но эти матрицы – лишь небольшой класс среди всевозможных математических объектов, и очевидно, что безработных операторов очень много. Чтобы хоть некоторые из них использовать, можно предположить, что они соответствуют ненаблюдаемым величинам. Однако эти ненаблюдаемые величины еще так плохо изучены, что разработка соответствующей математической теории является преждевременной".

К тому же времени относится открытие Клейна. Ему мы обязаны уравнением, которое пишется одинаково как в неподвижной, так и в движущейся системах координат, например уравнение получается одинаковым независимо от того, пишете ли вы его сидя или на бегу (давняя мечта теоретиков).

В конце 40-х годов теория получила мощный толчок благодаря открытию знаменитого Лэмбовского сдвига. Вместо формул теоретики-полевики начали рисовать картинки, причем часто делали это на обратной стороне старых конвертов, тем самым существенно снижая затраты на теоретические исследования. Стоимость же экспериментальных исследований в этот период существенно возросла, чему способствовали неутомимые экспериментаторы, которые, докапываясь до неслыханных глубин, извлекали оттуда на объяснение своим друзьям-теоретикам один лакомый кусочек за другим по средней цене 106 долларов за кусочек. Все, однако, были согласны, что результаты стоили этих затрат, тем более, что затраты были направлены на общее благо и покрывались, естественно, за счет налогоплательщиков.

Таким образом, Физика неотвратимо вступила в сильное взаимодействие с Правительством. Возможно, этим объясняется тот факт, что в 50-е годы в деятельности правительства все сильнее стали замечаться проявления принципа наименьшего действия.

И вот, наконец, прикрываясь Римановыми листами, теоретики пробили себе дорогу в нефизические области и обнаружили, что все имеет свою мнимую часть. В последнее время крепнет подозрение, что и сам объект исследования – амплитуда рассеяния – величина чисто мнимая...

Все уверены в том, что теория поля откроет в физике новую героическую эпоху, но когда это случится – сейчас еще не время предсказывать.

Будущее теории поля лежит в аналитическом продолжении всего, что только можно, в комплексную плоскость. В одной из ранних работ было предложено продолжить в комплексную область квантовое число "странность" с тем, чтобы научиться классифицировать те чисто мнимые частицы, об открытии которых постоянно сообщает "Нью-Йорк таймс".

Там же предлагалось продолжить аналитически "двухкомпонентную теорию", чтобы получить «двухкомпонентный эксперимент», имеющий две составляющие – "Правильную" и "Неправильную". Хорошая двухкомпонентная теория должна точно описывать обе компоненты эксперимента.

Дисперсионные соотношения и коэффициенты Рака тоже нужно исследовать с этой точки зрения. Вычисление значений этих (и других) коэффициентов для комплексных значений аргументов обещает вдумчивому исследователю много незабываемых часов у электронно-вычислительной машины.

Аналитическое продолжение эффекта Мессбауэра приводит к заключению, что ключ к будущему развитию теории поля вероятнее всего погребен в какой-нибудь непонятной статье, опубликованной и забытой в 30-е годы. Попытки использовать такой вывод, однако, практически будут скорее всего безуспешными благодаря парадоксу Пайерлса-Йенсена (если кто-нибудь и найдет ту самую статью, он все равно не поймет ее смысла, пока его не обнаружат экспериментально – независимо и совершенно случайно).

Имеется много способов аналитически продолжать задачу многих тел в область теории поля:

1. Приближение случайных статей. Много проще самому написать статью, чем прочитать все уже опубликованные статьи, в которых было сделано то же самое. Изменив формулировки и обозначения, вы не только уничтожите всякие следы связи вашей работы с предшествующими, но и дадите будущим исследователям возможность писать свои собственные статьи вместо того, чтобы читать вашу. Результат – экспоненциальный рост числа статей, которые все утверждают одно и то же и тем самым дают вклад в теорию поля.
2. Упрощение задач и проверка путем изобретения приближенного гамильтониана. Этим вы открываете широкие возможности работы для тех людей, которые иначе не знали бы, чем заняться. Теперь они будут обсуждать недостатки вашего приближенного гамильтониана.
3. Аналитическое продолжение проблемы многих тел в область комплексного числа частиц. Особенно интересно изучение эффектов спаривания для того случая, когда частиц в паре не две, а произвольное комплексное число.
4. Аналитическое продолжение формализма Брауна и метода функций Грина на все другие цвета спектра (Примечание: Green и Brown – по-английски «зеленый» и «коричневый»).

Напечатано в журнале
The Journal of Irreproducible Results, 12, 3 (1963).

 Источник - Физики продолжают шутить. Сборник переводов. Составители переводчики: Ю. Конобеев, В. Павлинчук, Н. Работнов, В. Турчин. - М.: "Мир", 1968.

Читать далее >>

Физика как наука и искусство

Карл ДАРРОУ

Из выступления на собрании, посвященном 20-летию со дня основания Американского института физики

Свое выступление мне, очевидно, следует начать с определения, что такое физика. Американский институт физики сформулировал уже это определение, и, выступая в таком месте, просто неприлично использовать какую-нибудь другую дефиницию. Это, собственно говоря, определение того, что такое "физик", но понять из него, что такое "физика", тоже очень легко. Выслушайте это определение.

"Физиком является тот, кто использует свое образование и опыт для изучения и практического применения взаимодействий между материей и энергией в области механики, акустики, оптики, тепла, электричества, магнетизма, излучения, атомной структуры и ядерных явлений".

Прежде всего я хочу обратить ваше внимание на то, что это определение рассчитано на людей, которым знакомо понятие «энергия». Но даже для столь просвещенной аудитории это определение явно недостаточно продумано. Действительно, человек, знакомый с понятием энергии, вспомнит, по-видимому, уравнение

Е = mс²,

с помощью которого он овладел тайной атомной бомбы, и это уравнение само будет поистине атомной бомбой для цитированного определения. Ибо в определении подразумевается, что материя четко отличается от энергии, а приведенное уравнение это начисто опровергает. Оно пробуждает в нас желание переиначить определение и сказать, что физик – это тот, кто занимается взаимодействием энергии с энергией, а это звучит уже совсем нелепо.

Далее в определении говорится об "изучении и практическом применении", что явно носит отзвук ставшего классическим противопоставления чистой физики физике прикладной. Давайте поглубже рассмотрим это противопоставление. Прежде всего попробуем четко определить различие между чистой и прикладной физикой.

Обычно считается, что "чистый физик" интересуется приборами и механизмами лишь постольку, поскольку они иллюстрируют физические законы, а "прикладной физик" интересуется физическими законами лишь постольку, поскольку они объясняют работу приборов и механизмов. Преподаватель физики объясняет ученикам устройство динамо-машины, чтобы они поняли, что такое законы Фарадея, а преподаватель электротехники излагает ученикам законы Фарадея, чтобы они поняли, что такое динамо-машина. "Чистый физик" совершенствует свои приборы только для того, чтобы расширить наши знания о природе. "Прикладной физик" создает свои приборы для любой цели, кроме расширения наших знаний о природе.

С этой точки зрения Резерфорд был "прикладным физиком" на заре своей карьеры, когда он пытался изобрести радио, и стал "чистым физиком", когда бросил эти попытки, а Лоуренс был "чистым физиком", пока изобретенные им циклотроны не начали использоваться для производства изотопов, а изотопы – применяться в медицине. После этого Лоуренс "лишился касты". Уже из этих примеров ясно, что наше определение следует считать в высшей степени экстремистским, и надо быть фанатиком, чтобы отстаивать такую крайнюю позицию. Это станет совсем очевидным, если мы рассмотрим аналогичную ситуацию в искусстве.

Возьмем, например, музыку. Композитора, создающего симфонии, мы, очевидно, должны считать "чистым музыкантом", а композитора, сочиняющего танцевальную музыку, – "музыкантом прикладным". Но любой дирижер симфонического оркестра знает, что слушатели не станут возражать, а даже будут очень довольны, если он исполнит что-нибудь из произведений Иоганна Штрауса и Мануэля де Фалья. Сам Рихард Вагнер сказал, что единственная цель его музыки – усилить либретто; следовательно, он "прикладной" музыкант. Еще сложнее дело обстоит с Чайковским, который всю жизнь был «чистым» музыкантом и оставался им еще пятьдесят лет после смерти, пока звучная тема одного из его фортепьянных концертов не была переделана в танец под названием "Этой ночью мы любим".

Обратимся к живописи и скульптуре. Назовем "чистым" художником того, чьи картины висят в музеях, а "прикладным" того, чьи произведения украшают жилище. Тогда Моне и Ренуар – прикладные художники для тех, кто может себе позволить заплатить двадцать тысяч долларов за картину. Для остальных грешных, в том числе и для нас с вами, они чистые художники. Я не уверен только, к какой категории отнести портретиста, за исключением, пожалуй, того случая, когда его картина называется "Портрет мужчины" и висит в музее, – тогда он, несомненно, чистый художник. Я уверен, что многие современные живописцы ждут, что я отнесу к чистым художникам тех, чьи произведения ни на что не похожи и никому не понятны, а всех остальных – к прикладным. Среди физиков такое тоже встречается.

Законченный пример прикладного искусства, казалось бы, должна являть собой архитектура. Однако отметим, что существует такое течение, которое называется "функционализм"; сторонники его стоят на том, что все части здания должны соответствовать своему назначению и служить необходимыми деталями общей конструкции. Само существование такой доктрины говорит о том, что есть строения, имеющие детали, в которых конструкция здания вообще не нуждается и без которых вполне могла бы обойтись. Это очевидно для всякого, кто видел лепной карниз. Теневая сторона этой доктрины заключается в том, что она запрещает наслаждаться зрелищем величественного готического собора до тех пор, пока инженер с логарифмической линейкой в руках не докажет вам, что здание рухнет, если вы удалите хоть какую-нибудь из этих изящных арок и воздушных подпорок. А как быть с витражами? Они:

• а) функциональны (способствуют созданию мистического настроения и как-никак это окна),
• б) декоративны (нравятся туристам),
• в) антифункциональны (задерживают свет).

Первая точка зрения принадлежит художникам, создавшим окна собора в Шартре, вторую разделяют гиды, а третьей придерживались в XVIII столетии прихожане, которые выбили эти окна, чтоб улучшить освещение, и забросили драгоценные осколки в мусорные ямы.

Итак, в соборе нелегко отделить функциональное от декоративного. Но так и в науке. И если некоторые тончайшие черты в облике готических соборов обязаны своим происхождением тому простому факту, что тогда в распоряжении зодчих не было стальных балок, а современные строители, в распоряжении которых эти балки есть, возводят здания, которым таинственным образом не хватает чего-то, что нам нравится в древних соборах, то аналогии этому мы можем найти, сравнивая классическую физику с теориями наших дней.

Попробуем заменить названия "чистая" и "прикладная" физика словами "декоративная" и "функциональная". Но это тоже плохо. Прикладная физика – либо физика, либо не физика. В первом случае в словосочетании "прикладная физика" следует отбросить прилагательное, во втором – существительное. Архитектура остается архитектурой независимо от того, создает она здание Организации Объединенных Наций или Сент-Шапель. Музыка есть музыка – в венском вальсе и в органном хорале, а живопись и в портретном жанре, и в пейзажном – все живопись. И физика есть физика – объясняет ли она устройство телевизора или спектр гелия.

Однако различие в действительности должно быть все-таки больше, чем я склонен был признать до сих пор, поскольку люди постоянно твердят о "фундаментальных исследованиях", предполагая, таким образом, существование чего-то противоположного, "нефундаментального".  Хорошее определение "фундаментального исследования" все будут приветствовать. Попробуем изобрести его.

Начать следует, разумеется, с определения, что такое исследование. К несчастью, понятие это содержит в себе негативный элемент. Исследование – это поиски, когда вы не знаете, что найдете; а если вы знаете, значит, уже нашли, и вашу деятельность нельзя назвать исследовательской. Но если результат ваших исследований неизвестен, откуда вы знаете, что он будет фундаментальным?

Чтобы выйти из этого тупика, попытаемся отнести понятие фундаментальности не к конечному результату исследований, а к самому процессу исследования. Мы можем, например, назвать фундаментальными такие исследования, которые ведутся независимо от того, будут ли результаты иметь практическое значение или не будут. Между прочим, здесь не следует перегибать палку. Было бы неблагоразумно определять фундаментальные исследования, как такие исследования, которые прекращаются, как только появляются признаки того, что результаты могут быть применены на практике. Такая концепция рискует навлечь на себя гнев финансирующих организаций. Но даже самого упрямого и скаредного финансиста можно ублажить, сказав, что фундаментальные исследования – это те, которые не дают немедленного практического выхода, но наверняка дадут таковой рано или поздно.

Увы, и это определение не вполне удовлетворительно. Оно оставляет впечатление, что вы перед кем-то оправдываетесь, а это уже признак вины. Неужели нельзя определить фундаментальное исследование так, чтобы оно представляло ценность само по себе, без всякой связи с будущими практическими приложениями?

Назовем фундаментальными такие исследования, которые расширяют и продвигают теорию физических явлений. Следовательно, нам придется немного потеоретизировать насчет теории.

Существует несколько точек зрения на теорию. Одна из них состоит в том, что теория раскрывает нам глубинную простоту и стройность мироздания. Не теоретик видит лишь бессмысленное нагромождение явлений. Когда он становится теоретиком, явления укладываются в стройную и исполненную величия систему. Но, к сожалению, в последнее время благодаря квантовой механике и теории поля все большее число людей, выбирая из двух зол меньшее, нагромождение явлений предпочитают нагромождению теорий. Другую точку зрения высказал недавно Кондон. Он полагает, что теория должна дать нам возможность рассчитать результат эксперимента за более короткое время, чем понадобится для проведения самого эксперимента. Не соглашаться с Кондоном опасно, так как обычно он оказывается прав; но я не думаю, что это определение приятно теоретикам; они обрекаются, таким образом, на бесконечную игру в салочки, которую заведомо проиграют в таких, например, случаях, как при установлении сопротивления серебряного провода или длины волны некоторой линии в спектре германия.

Согласно другой точке зрения, теория должна служить для придумывания новых экспериментов. Здесь есть разумное начало, но это низводит теоретика до положения служанки экспериментатора, а такая роль ему вряд ли понравится.

Есть еще одна точка зрения, что теория должна охлаждать горячие головы и не допускать потери времени на бесполезные эксперименты. Я предполагаю, что только изучение законов термодинамики положило конец некоторым попыткам создать поистине невозможные тепловые двигатели.

Давайте польстим теории и дадим ей определение, которое не будет низводить ее до положения хитроумного приспособления для экономии времени или роли прислуги в эксперименте. Предлагаю считать, что теория – это интеллектуальный собор, воздвигнутый, если хотите, во славу Божию и приносящий глубокое удовлетворение как архитектору, так и зрителю. Я не стану называть теорию отражением действительности. Слово «действительность» пугает меня, поскольку я подозреваю, что философы знают точно, что оно значит, а я не знаю и могу сказать что-нибудь такое, что их обидит. Но сказать, что теория – вещь красивая, я не постесняюсь, поскольку красота – дело вкуса, и тут я философов не боюсь. Разовьем нашу аналогию с собором.

Средневековые соборы никогда не достраивались до конца. Это же можно сказать и про физические теории. То деньги кончались, то архитектурная мода менялась. В последнем случае старая часть собора иногда разрушалась, а иногда к ней просто пристраивалась новая. Можно найти строгие и массивные римские хоры в мирном соседстве с парящей готической аркой, которая близка к границе опасной неустойчивости. Римские хоры – это классическая физика, а готическая арка – квантовая механика. Я напомню вам, что арка собора в Бовэ обрушивалась дважды (или даже трижды), прежде чем архитекторы пересмотрели свои планы и построили нечто, способное не упасть. Собор состоит обычно из нескольких часовен. Часовня физики твердого тела имеет лишь самое отдаленное отношение к часовне теории относительности, а часовня акустики вообще никак не связана с часовней физики элементарных частиц. Люди, молящиеся в одной из часовен, вполне могут обходиться без остальной части собора; их часовня может устоять, даже если все остальное здание рухнет. Сам собор может казаться величественным даже тем, кто не верит в бога, да и тем, кто построил бы совсем другое здание, будь он в состоянии начать все сначала.

Остаток своей речи я хочу посвятить совсем другому вопросу. Мы восхищаемся нашим величественным собором. Как заразить молодежь этим восхищением? Как заманить в физику будущих ферми, кондонов, слэтеров?

Обычный в этих случаях метод – удивить, потрясти. Беда в том, что человека нельзя удивить, если он не знаком с той ситуацией, в которую ваш сюрприз вносит решающие изменения. Не так давно я прочел, что некто проплыл 100 ярдов за 49 секунд. Это совершенно меня не удивило, потому что я не знал, чему равнялся старый рекорд – 39, 59 или 99 секундам. Но я читал дальше и обнаружил, что старый рекорд составлял 51 секунду и держался в течение нескольких лет. Первое сообщение теперь пробудило во мне слабый интерес – едва отличный от нуля, но по-прежнему никакого удивления! Теперь представьте себе физика, меня например, который пытается удивить аудиторию, состоящую из дилетантов, сообщением о том, что сейчас вместо двух элементарных частиц мы знаем целую дюжину или что олово совсем не оказывает сопротивления электрическому току при температурах ниже некоторой, а новейший циклотрон разгоняет протоны до энергии 500 МэВ. Ну и что? Это просто не дает эффекта! И если я оснащу свое сообщение экстравагантными утверждениями, это произведет не больше впечатления, чем размахивание руками и крики лектора перед глухонемой аудиторией.

Ошибочно также мнение, что аудиторию можно потрясти, продемонстрировав решение какой-нибудь загадки. Беда здесь в том, что никто не заинтересуется ответом на вопрос, которого он не задавал. Автор детективных рассказов всегда создает тайну, прежде чем ее решать. Можно было бы последовать его примеру, но труп неизвестного человека, с которого обычно начинается детектив, – зрелище существенно более захватывающее, чем труп известной теории, с которого должен начать физик.

Другой способ: можно пообещать любому вступающему в наш собор, что там он найдет удовлетворение своему стремлению к чему-то неизменному, постоянному, вечному и бессмертному. Это фундаментальное стремление, поскольку оно постоянно фигурирует в произведениях мистиков, поэтов, философов и ученых. Лукреций считал, что он удовлетворил это желание, сказав, что атомы вечны. Это была прекрасная идея, но, к несчастью, Лукреций понятия не имел о том, что такое атомы. Представлениям древних об атомах ближе всего соответствуют, по-видимому, наши элементарные частицы, но – какая неудача! – ни один из членов этого беспокойного и таинственного семейства не является бессмертным, пожалуй, за исключением протона, но и его бессмертие висит на волоске: как только где-нибудь поблизости появится антипротон, он в самоубийственном столкновении сразу же прикончит соседа. Наши предшественники столетиями пытались найти этот «вечный атом», и теперь, докопавшись до того, что они считали гранитной, скалой, мы обнаружили, что по-прежнему стоим на зыбучем песке. Так будем ли мы продолжать говорить о величии и простоте нашей картины мира? Величие, пожалуй, но простота, которая была очевидна Ньютону и Лапласу, – простота ушла вдогонку за «вечным атомом» Лукреция. Ее нет, она утонула в волнах квантовой механики. Я подозреваю, что в каждой отрасли физики можно показать новичку хорошую, поучительную и соблазнительную картину – только если не пытаться копать слишком глубоко.

Напечатано в журнале Physics Today, 4, №11 (1951).

• Об авторе: К. Дарроу – американский физик-теоретик, сотрудник "Белл телефон систем". С 1941 г. в течение многих лет занимал пост секретаря Американского физического общества.

Источник - Физики продолжают шутить. Сборник переводов. Составители переводчики: Ю. Конобеев, В. Павлинчук, Н. Работнов, В. Турчин. - М.: "Мир", 1968.

Читать далее >>