Волей случая мы угодили в период истории, странным образом напоминающий человеческую жизнь. Каждый, кто в общих чертах прожил эту последнюю, знаком с ее основными этапами, а их на самом деле всего три: время иллюзий, время разочарований и, если хватит мудрости, время примирения. Ничего универсального в таком совпадении нет – большую часть своей истории люди жили в предположении, что завтра будет как вчера, а послезавтра – как всегда, время представлялось нам ровным и одинаковым – оно в лучшем случае обещало ухабы, но никуда не вело, как кольцевая дорога.
Попыткой вырваться из этого порочного цикла стала так называемая «осевая эпоха», примерно середина первого тысячелетия до н. э., когда возникли первые мировые религии с их обещанием, у каждой на свой лад, хотя бы какого-то пути наружу, будь то приход мессии или прыжок в нирвану. По крайней мере одна из этих религий, христианство, в итоге многовековой секуляризации перенесла воображаемый пункт назначения из туманного потустороннего мира в конкретный материальный. Так родилась идея прогресса, набиравшая силу с XVIII века как минимум до 1914, но и семь сараевских выстрелов не прервали ее полета, только он стал все более сбивчивым. Мы по-прежнему упорно верили, что разум дал нам «стальные руки-крылья». Этих крыльев было как минимум два: прогресс социальный и прогресс технологический. С первой иллюзией мы простились в конце прошлого века, и судороги этого прощания до сих пор сотрясают мир. Для прощания со второй сотни тысяч людей съехались 8 июля этого года на мыс Канаверал во Флориде, где состоялся финальный запуск последнего космического шатла «Атлантис».
Теорией социальной утопии был марксизм в различных его изводах. Утопия технологическая магистральной теорией так и не обзавелась — ее роль на протяжении многих десятилетий играл литературный жанр, научная фантастика. Надо ли объяснять, какая из линий этой развилки сыграла большую роль в нашем юношестве? Не говоря уже о том, что лживость социальных обещаний была слишком наглядной для нас, живших на переднем краю этого прогресса, тогда как прогнозы фантастики имели свойство сбываться: вначале спутник, затем полет Гагарина и в конечном счете высадка на луне.
Мы, подростки 60-х, застали первые такты увертюры к космической опере и, затаив дыхание, ожидали подъема занавеса, а либретто мы уже в общих чертах знали, его писали для нас братья Стругацкие. Постепенно больное крыло все сильнее компрометировало здоровое, и либретто с каждым актом становилось все мрачнее, авторы, а вслед за ними и мы, осознавали, что от чисто человеческих проблем нам не спрятаться ни в каких самых удаленных галактиках. Но мы все еще питали уверенность в том, что вселенная — наше будущее, а планета, на которой мы волей случая появились — лишь стартовая площадка. Сегодня мы поняли, что привязаны к ней навсегда.
Миф о прогрессе в его обеих его ипостасях обрушил один и тот же аспект суровой реальности — экономика, только в случае космической мечты та ее черта, которую Стругацкие практически не затрагивали: ограниченность ресурсов. К добру или к худу, мы живем в мире, где за все надо платить, и деньги, без которых фантастическое будущее пыталось обойтись, лишь символ этой платы. Мы постепенно поняли, что для того, чтобы купить лишнюю корову, придется продать лошадь, а без нее никак не отвезешь молоко на рынок. Эта ограниченность ресурсов не имеет ничего общего с апокалиптическими сценариями всемирного исчезновения спичек, соли и мыла, которыми нас пугают авторы популярных книжек, и большую часть которых технологии до сих пор удавалось успешно опровергать. Скорее речь идет о более глубинном законе — сохранения энергии.
На заре оптимизма эти соображения не входили в расчет, и тому есть нетрудное объяснение. Только два типа государств в состоянии предпринимать дорогостоящие и эффектные проекты, не считаясь с тем, насколько они в состоянии себя быстро или вообще когда-либо окупить. Это, прежде всего, жесткий деспотический режим, который берет из карманов подданных сколько и когда захочет — в этом смысле советская космическая программа была аналогом египетских пирамид. Это может быть в отдельных случаях и мощное демократическое государство, если речь идет о его престиже, который в каком-то смысле тоже деньги. Для обоих случаев, хотя для второго в особенности, важен исторический этап, на котором это происходит. И СССР, и США в начале своего скоротечного и недалекого выхода в космос смотрели в будущее с надеждой: вожди первого еще верили в свой коммунистический триумф, администрация вторых принимала решения в условиях продолжительного послевоенного экономического бума, не подозревая, что к концу 60-х он иссякнет. Последним идеалистом в Белом Доме, склонным экономику игнорировать, был Джордж Буш-младший с его планами установления демократии на Марсе, ныне сданными в архив. Об идеализме в нынешнем Кремле я лучше помолчу.
Тот факт, что речь идет не о временной остановке в пути, а о свертывании всего проекта, очевиден. Все попытки добиться самоокупаемости провалились, все усилия по обеспечению безопасности разбились о гибель «Челленджера» и «Колумбии». Наивно планировать триллионные ассигнования без какой-либо надежды на прибыли в условиях, когда в Европе возникает черная дыра в форме Италии, США балансируют на грани дефолта, пусть пока идеологически мотивированного, а в Китае инфляция явно отодвигает космическую программу на далекий задний план. И уж совершенным цинизмом такой рывок к звездам выглядел бы на фоне массового голода в странах Африканского Рога, когда в прессе вновь замелькали фотографии обсиженных мухами детских скелетиков с раздутыми животами.
Мы уходим из космоса не на время, а навсегда. Научная фантастика внушила нам, что необходимым условием для космической утопии является утопия земная, а экономика — да что там, простая физика диктует, что последняя недостижима. Встает вопрос о том, как теперь жить, и вопрос этот далеко не праздный, хотя я понимаю, что он актуален лишь для горстки патологически любопытных — тех, кто в состоянии урвать время от повседневной борьбы за выживание.
Космос был, может быть, последней из мировых религий, хотя и самой недолгой. Эта религия обещала нам вечную жизнь, пусть и не персональную, а в рамках коллективного разума, и уникальный рай — не статичный христианский или мусульманский, а со встроенным вечным фотонным двигателем, рай прогресса. В этом смысле так и не сыгранная космическая опера побивает все остальные эсхатологические сценарии: сравните на минуту с унылым христианским благоденствием с навязшей в зубах арфой и тускнеющим нимбом — или с мусульманским, с его неисчерпаемыми финиками и гуриями, до конца вечности. Счастье должно иметь степени, в том числе такую, когда уже не жалко умереть насовсем.
Теперь, когда ворота в космос со скрипом затворились, и видимо навсегда, надо соображать, как обходиться тем, что мы имеем. Собственно говоря, это и есть главный вопрос человеческой жизни, на который мы все время пытаемся закрыть глаза. Жизнь конечна, и это правило распространяется не только на нашу собственную, но и на общую, историю человечества. Можно, конечно, махнуть рукой на тепловую смерть вселенной или даже на угасание солнца, времени хватит. Но времени может оказаться не так много: вероятностные подсчеты наводят на мысль, что человечеству его отпущено, может быть, на много порядков меньше, чем тому же солнцу.
Все утопии одинаковы, и в этом смысле космическая на самом деле ничем не лучше коммунистической или христианской: они обещают нам грядущие блага и награды в обмен на сегодняшние страдания. Беда в том, что все эти блага — чистая теория, векселя без покрытия, а страдания мы получаем наличными. Наводить порядок в воображаемой вселенной куда проще, чем у себя дома, спасать оптом заблудшие души сподручнее, чем вытаскивать на берег отдельных утопающих. Нам всего-то дано десятков семь лет, чтобы стать людьми, а все популярные сегодня разговоры о медицинских способах бессмертия — попытка усовершенствовать велосипед, чтобы он летал. Бессмертие, даже если оно теоретически возможно, упрется все в ту же проблему ограниченных ресурсов.
Единственный выход — это прекратить войну с неизбежностью и вернуться в реальный мир, примирение — это не обязательно отчаяние. Мы не в состоянии обеспечить вечное счастье человечества, но мы можем попробовать сделать счастливыми двух-трех человек, и они, если повезет, понесут эту эстафету дальше. Нам не под силу навести порядок во вселенной, но мы можем попробовать сделать это у себя на земле. Мы не созданы для того, чтобы жить вечно и везде, но там, где мы живем, это можно пытаться делать лучше. И хотя полет в каком-то смысле продолжается, надо наконец понять, что нет никакого Хьюстона с его диспетчерским центром, на который можно сваливать свои проблемы — ни на земле, ни на небе.
Источник
![[info]](https://lh3.googleusercontent.com/blogger_img_proxy/AEn0k_sMCbuvykNETapM4HN_eSBH05TwRwRRwmSz31DQOqc9gGjRbH5LSiXaG0r-GE11YhoMl3IPpJVcrsmr8yE3asVag8aDc1oKm9hYJqDxcsscYAyKPTpv=s0-d){kind=small}
